2009: Аксенов, Лосев, Бахчанян и Вайль как русские американцы

В 2009 году не стало четырех выдающихся русских американцев — Василия Аксенова, Льва Лосева, Вагрича Бахчаняна и Петра Вайля. Степень признания их достижений была разной — как в России, так и в Америке. К примеру, «Нью-Йорк Таймс», эта стенгазета манхэттенских интеллигентов (как мы ее дома называем), на­печатала только аксеновский некролог.

 

Объяснять причины этого долго, да и не нужно — и так всё, в общем-то, ясно. Важнее другое — каждый из этой славной четверки добавил свою уникальную черту в облик этого удивительного, странного и на глазах меняющегося феномена — «Русская Америка». (Кстати, трое из них в разные годы были лауреатами русско-американской премии «Либерти».)

 

Аксенов в этом отношении являлся, конечно, первопроходцем. Еще в 1976 году он напечатал в «Новом мире» путевые очерки об Америке «Круглые сутки нон-стоп». Это был, безусловно, прорыв, поскольку в послевоенном Советском Союзе об Америке писали только сугубо правоверные авторы, а тут вдруг раско­ванная «молодежная проза» с вкраплением характерных для Аксенова авангардных завитушек: глоток свежего воздуха.

 

Почти как стихи запомнилось типично аксеновское описание Сан-Франциско: «Ах, как дьявольски красиво, как прельстительно, как чудесно было на этих холмах, по которым со звоном тащится старинный кейбл-кар, канатный трамвай­чик, и над которыми солнце словно бы кружит, будто бы не может успокоиться, а выскочив из-за очередного алюминиевого гиганта, бьет по крышам машин, словно бикфордов шнур, поджигает от вершины холма до подножия». Вычурно, но похоже, правда?

В сущности, Аксенов всю свою последующую жизнь продолжал писать в подобном свободном, слегка развинченном роде («аксеновское барокко», назовем мы этот стиль), используя Америку, как он сам признавался, в качестве ли­тературного строительного материала, этакого неистощимого источника экзо­тических эпитетов и метафор. 

 

Переселившись в Америку в 1980 году (ему было тогда под пятьдесят), Аксенов 24 года профессорствовал в Вашингтоне, став между тем заправским и довольно известным американским писателем и печатаясь в ведущем нашем изда­тельстве «Рэндом Хаус».

 

Как всякого профессионала, Аксенова волновали вопросы книжных гонораров и про­даж, и он писал мне в 1985 году, в связи с выходом английского перевода сво­его романа «Ожог»: «Так или иначе, продажа все-таки кое-какая происходит, немного даже лучше, чем я ожидал, во всяком случае, хотя бы авансы теперь ста­ли покрываться. На что еще можно рассчитывать в чужой стране? Этот ритори­ческий вопрос подкрепляется, как вы понимаете, еще и другим — «на что вообще можно рассчитывать в родной стране»?».

 

Увы, в конце концов «Рэндом Хаус», отвергнув новейший опус Аксенова «Кесарево свечение», отказался издавать его последующие романы. Для Аксено­ва это было страшным ударом — как он выражался, «предательством»: ведь он считал редакторов «Рэндом Хаус» своими приятелями. Со стороны Аксенова это было, конечно, европейским заблуждением либо атавизмом советской литжизни.

 

Получив пенсию от американского университета, Аксенов перебрался в Биарриц, всё больше жил в Москве, там и печатался, но об Америке не забы­вал. Одна из его любимых историй была такая. Газета «Вашингтон Пост» опуб­ликовала результаты ежегодного опроса, проведенного в разных странах, об их отношении к США. В России американофилы перевесили американофобов с мини­мальным преимуществом в три процента.

 

Рассказывая об этом, Аксенов неизменно не без удовлетворения добавлял: «Эти три процента — мои. Это мое достижение, несмотря на все подлости “Рэндом Хаус”».

 

*

Лев Лосев — тот вообще при жизни не дождался выхода своей поэтической книги по-английски, хотя для меня он был самым важным современным русским поэтом. Подчеркиваю — важным, а не лучшим.

Я ведь не о так называемой «обойме» (первой пятерке или десятке) здесь говорю, она у каждого своя, а имею в виду тот «витамин», который каждый из нас получает от чтения современных стихов, когда ты узнаёшь эмоцию или си­туацию и думаешь: эх, и я бы так написал, коли сумел бы. После Бродского никто с такой остротой (на мой вкус) не запечатлел миражное существование русско-американского интеллектуала.

Вдруг вспомнилось, что ведь и Аксенов баловался стихами в рифму, даже выпустил их отдельной книжкой. Стихи эти по-своему любопытны. Вот как Аксенов описал свое профессорское бытие в Америке:

 

Ему за сорок, профессор лирики,

Атлет и сноб, женатый трижды.

Устав от чтения Рембо и Рильке,

Все чаще думает о снах Бриджиды.

 

Супруга мрачная, как Салтычиха,

Подозревает плейбоя в страсти

И обвиняет всю школу чохом

Как ненавистный источник стресса.

 

А вот как эту же тему решает Лосев, нью-хэмпширский профессор:

 

А у меня ни пуха, ни пера,

и, кроме родины, ничем я не торгую,

но не берут лежалую такую,

им, вишь, не надо этого добра.

 

На мне не выживают даже вши,

не переносят запах алкоголя,

а мне уж под полсотни, а какое

народу дело: «Лeсoв, попляши».

 

Аксенов и до Америки был «штатником», и вернувшись в Европу, остался русско-американским плейбоем. А Лосев надел на себя маску набоковского Пнина, и уже невозможно было понять: где маска, а где — лицо. С ним было трудно разговаривать, гораздо труднее, чем с Аксеновым. Всё казалось, что он что-то очень важное о себе скрывает. Но в стихах Лосев всё договаривал до конца.

 

Аксенов — барокко, а Лосев (которого часто обвиняли в излишней литера­турности — дескать, стихи его состоят сплошь из цитат) — голый пронзитель­ный ужас:

 

Угоден ли Богу агностик,

который не знает никак —

пальто ли повесить на гвоздик

иль толстого тела тюфяк?

 

*

Этой темы — суицида — касался и Аксенов: в своем очерке «Иван», где рассказал о самоубийстве внука своей жены Майи, 27-летнего американского поэта Вани Трунина: «Нет ничего ужаснее для семьи, чем смерть ее младшего члена, да еще такая смерть. Разверзлись небеса, и треснула земля. Наш маль­чик ушел из этого маленького мира в сферы, недоступные живым».

 

Суицид — всегда загадка. Сколько исписано бумаги о самоубийствах Ма­яковского, Есенина и Цветаевой, но понятнее они от этого не стали. Загадкой останется и самоубийство Вагрича Бахчаняна 12 ноября 2009 года. Ему был 71 год.

 

Считается, что суицидальным настроениям подвержены в первую очередь люди истеричные, либо злоупотребляющие алкоголем или наркотиками. За Бахчаняном такого не водилось. В своем творчестве «художник слова» (как сам себя Вагрич иронично называл) был, конечно, эксцентричен, но в жизни он всегда пред­ставлялся мне островком спокойствия в безумном океане Нью-Йорка.

 

Депрессия? Но кого из нас эти депрессии миновали? Вагрич был мрачнова­тым, ироничным наблюдателем за трагикомедией бытия. И вот... Вспоминаются слова мудрого Григория Чхартишвили о том, что суицид — это то, чем человек отличается от животного: «Человек знает о том, что смертен, и именно это зна­ние дает ему возможность выбора между «to be» и «nottobe». 

 

Бахчанян был экзотической бабочкой русского Манхэттена. Его афоризмы, коллажи, рисунки, дерзкие художественные акции, дадаистские мини-пьески, да просто встречи или телефонные разговоры с ним оживляли и раскрашивали го­родские будни. После него осталось несколько книжек и каталогов и множест­во художественных работ в самых разных техниках: картины, монотипии, лито­графии, иллюстрации, фотомонтажи, рисунки, а также бесчисленные наброски, кроки, почеркушки — радужная пыльца. Кто знает, может быть, эта пыльца, бе­режно сохраненная его вдовой Ириной Бахчанян, станет драгоценной? Ведь та­кое уже случилось однажды — с наследием Алексея Крученых, «последнего рус­ского футуриста», которого Бахчанян так любил.

 

*  

Смерть Петра Вайля 8 декабря 2009 года не была такой же неожидан­ностью, как уход Бахчаняна — друзья уже с августа прошлого года знали, что положение его безнадежно (ситуация Аксенова). С Вайлем я дружил больше тридцати лет, мы оба начинали свою журналистскую деятельность в молодежной рижской газете — это был редкий по тем временам либеральный оазис.

 

В Нью-Йорке Вайль и его многолетний соавтор Александр Генис издавали вместе с Сергеем Довлатовым легендарный еженедельник «Новый Американец». Позднее на радио «Свобода» под эгидой Юрия Гендлера сформировался «довлатовский кружок», в который все мы входили. Вайль часто говорил, что в сти­листическом плане на него сильнее всех повлиял Довлатов, а в человеческом — Бродский.

 

Вайль с Генисом писали об Аксенове (он их даже называл — «мои критики»), в сотрудничестве с Бахчаняном выпускали неодадаистский журнал «Семь дней» (я печатал там статьи о музыке, а моя жена Марианна — свои фото); Вайль в соавторстве с Лосевым опубликовал книжку «Иосиф Бродский: труды и дни» — вот как всё тесно переплеталось у нас тогда в русской Америке...

 

Вайль был веселый грустный человек. Виктор Шендерович назвал его «гением общения», но Вайль, несмотря на свое раблезианство, умел — как и Лосев — скрывать свои эмоции («благородная сдержанность», по выражению Сергея Гандлевского). Никогда не жаловался — ни на жизнь, ни на здоровье.

В Нью-Йорке мы с Вайлем часами разговаривали по телефону о музыке. Его жена Элла научила его любить итальянскую оперу, а я подсовывал Мусорг­ского и Шостаковича. Поразительно, как в любой области Вайль быстро становился фантастическим эрудитом — знал толк в еде, путешествиях, живописи, и все это впиталось в его книги.

 

В российской нон-фикшн многие жанры в силу истори­ческих обстоятельств не получили должного развития. Вайль с Генисом оказа­лись среди родоначальников современной российской «кулинаристики», книг о путешествиях (без идеологической подкладки), веселых литературных обзоров.

 

Переехав из Нью-Йорка в Прагу, Вайль продолжил эту линию в своих опу­сах «Гений места» и «Карта родины», а в изданной Сергеем Пархоменко послед­ней своей книге «Стихи про меня» осуществил необычный опыт: дал автобиографию через призму стихов любимых поэтов (среди них — Бродский, Лосев, Гандлевский, Алексей Цветков).

 

Аксенов, Лосев, Бахчанян, Вайль — все они были новаторами и экспери­ментаторами, свой американский опыт преломившими в творчестве. Русская куль­тура уже многое у них подхватила и апроприировала, а как этот сложный процесс усвоения пойдет дальше — мы увидим.