Памяти Аллы Захаренко,
Друга, редактора, поэта
Tрубки змеями опутывали моё тело, вливали в меня лекарства, поддерживали мою жизнь. Я тщетно попыталась освободиться, зная, что усилия спасти меня напрасны, но руки не двигались. Окаменевшие, они лежали плетьми на одеяле. Моё тело превратилось в оболочку, которую мне не терпелось скинуть, как отслужившую вещь.
 |
Я открыла глаза — впервые с того момента, как очутилась в больнице, и обвела взглядом комнату. Посмотрела на белый потолок с чёрной точкой — гулявшей по нему мухой, очутившейся в палате по нерасторопности врачей. Переехала на окно с застрявшим в нём куском двора, парой облысевших деревьев и одиноким небоскрёбом, в серебристые стены которого влетело на миг отражение вертолёта. И остановилась на пожилой даме, стоявшей у изголовья моей кровати. Нервно прижимая к животу сумку с торчавшим из неё зонтиком, она с ужасом изучала моё лицо. “Не дай Бог со мной такое случится”, — прочитала я её мысли.
— Она очнулась, — громко объявила дама. Склонилась надо мной и спросила сладким голосом:
— Как вы себя чувствуете, дорогая?
— Прекрасно себя чувствую, — ответила я, зная, что меня никто не слышит.
— Она вас не слышит, — сказала медсестра даме.
— По-моему, она пробудилась, — протянула та. Украдкой оглядела себя в висевшем над умывальником зеркале и, оставшись довольной, повторила то, что говорили все, кто приходил меня навещать: — Какая, однако, жалость. Такая ещё молодая.
“Кто она?” — попробовала я вспомнить. И разыскала её лицо в толпе в церкви, куда вынуждал меня ходить муж.
— Какое всё-таки горе, какое горе! — запричитала дама. — Есть хоть какой-то шанс?
— Об этом вам лучше поговорить с врачом. Многое зависит от организма больного.
“Конечно, всё зависит от меня”, — согласилась я. Они не догадывались, что я решила не возвращаться. Я уже была запелената в невидимый никому кокон и ждала. Ждала перерождения — то, о чём никто не подозревал: ни мой муж, ни близкие, ни друзья, ни Коля.
“Коленька”, — подумала я, зная, что он услышит. Он всегда меня слышал, где бы ни находился. Я видела, как он сидит за дверью, дожидаясь, когда все уйдут и он сможет войти. Как скрывает от всех слёзы. Как его сердце разваливается на части. Как в его глазах, синющих, как цвет тех редких ночей, которые нам удавалось провести вместе, мелькают бегающие по коридору врачи, больные, посетители с букетами в руках. Цветами были завалены все палаты, кроме моей. Умирающим неловко дарить цветы. Никто не знал, что я не умирала и не собиралась умирать.
— Каково её мужу. Такой приятный во всех отношениях мужчина, — продолжала охать дама. — Пожалуй, пойду. А то он, наверное, хочет с ней наедине посидеть.
Она двинулась к двери, на ходу вырвав из коробки салфетку. Всхлипнула, высморкалась и ушла.
Медсестра, напевая рекламный мотив, разгладила одеяло, поправила обматывающие меня трубки и, задёрнув штору, отсекла от меня небо с падающим вниз кирпичным солнцем. Проверила, что я ещё дышу, и тоже ушла. “Коленька”, — шепнула я, — “всё в порядке”. Он не знал, что скоро я буду свободна, буду с ним. Оставалось только потерпеть в этом коконе-теле. Теле, которое он так любил.
Сколько раз мы спорили с ним о свободе, понятии, вмещающем в себя множество значений, которые было легко подогнать под любую ситуацию, в угоду себе исказить.
“Нет на свете никакой свободы. Одна сплошная зависимость от обстоятельств”, — утверждала я.
“Есть. Это, когда ничего не боишься: ни заново начать, ни потерять”, — намекал он на то, что я не решаюсь уйти от своего мужа.
“Если этим причиняешь боль близким, это уже не свобода”, — спорила я.
“Может, близкие сами хотят начать новую жизнь, но боятся, как и ты”.
“А кто не боится? Вдруг будет хуже, да и неоткуда взять силы на все эти изменения”.
“Ты никогда от него не уйдёшь”, — с горечью замечал он.
“Ну вот, ты опять! Я не готова. Ещё рано об этом говорить”, — сердилась я, оттого что он был прав.
Мысль, что он не выдержит и, устав ждать, уйдёт от меня, перерастала в физическую боль. Она отравляла наши встречи, не покидала ни на минуту и изводила также, как его изводило то, что я перечёркиваю наше будущее и не оставляю ему никакой надежды. Уйти из семьи у меня не хватало мужества. Я боялась сломать этим чужие судьбы, боялась осуждения. И потом я не была до конца уверена, что хотела уходить.
“Уже что-то сломано, даже если твой муж и твоя дочь ещё ничего не знают”, — говорил он. Его слова вызывали во мне путаницу чувств: страха, отчаяния и протеста, оттого что он вытаскивал меня из привычного мне мира — пусть иллюзорного, но знакомого до мелочей и от этого казавшегося надёжным. И вклинивался противоречием вопрос: не доказывало ли появление Коли шаткость этого мира?
“Без этой любви было бы проще”, — внушала я себе, зная, что без него моя жизнь мертва. Я восставала против собственного бессилия. Восставала против его безмерного, как мне казалось, желания обладать мной полностью, безраздельно.
“Это собственничество. Настоящая любовь не требует ничего взамен”, — упрекала я, отказываясь признать, что тоже жду от него жертв. Отнимая у Коли наше с ним будущее, я становилась собственницей.
“Разве это неестественно хотеть жить с тем, кого любишь?” — печально спрашивал он.
“У меня долг перед другими”, — маскировала я этой фразой ещё ряд причин.
Я понимала, что в итоге мы расстанемся. И наслаждалась тем счастьем, которое нам временно досталось. Берегла его, боясь потерять, и оплакивала, теряя. Зная, что теряю, ничего не могла с собой поделать. Каждый день, наполненный счастьем, превращался в пытку — в ожидание конца. Насколько страстными были встречи, настолько острой была и мука, загнавшая нас в конце концов в тупик.
В тот день, серый, дождливый и беспросветный, я долго слонялась по городу. Зашла в ресторан, взяла коньяк, который редко пила, и уселась подальше от всех у окна. За окном торчало безлико-тусклое, смахивающее на тюрьму здание больницы — той, в которой я сейчас находилась.
“Вам плохо?” — обратилась ко мне сидевшая рядом женщина. Красноволосая, с неправдоподобно зелёными глазами.
“Плохо”, — вырвалось у меня. Боль была настолько нестерпима, что участие незнакомки вытянуло из меня мой секрет. Она внимательно, не спуская с меня своих травянистых глаз, выслушала, и спокойно, будто не до конца осознав всю безнадёжность моего положения, произнесла, что для расстройств нет повода. Дескать, из любой ситуации есть выход.
“Выхода нет”, — покачала я головой. — “Он не может ждать меня до старости, и я не имею права этого требовать. Наверное, я слабая или эгоистичная, но я не могу заставить себя что-либо поменять”.
“Выход всегда есть”, — повторила она, затем вытащила из сумки фотографию и положила передо мной.
“Кто это?” — не поняла я. С фотографии на меня смотрела красивая молодая женщина с отпечатком благополучия во всём облике. Хотя я тотчас заметила потухший взор и две глубокие морщины, бегущие по щекам к подбородку.
“Не узнаёте?” — улыбнулась незнакомка. — “Это я. Мне тоже было трудно всё поменять. Жалко было многого лишаться”.
“Ничего не понимаю”, — изумилась я, — “вы сделали пластическую операцию?”
“Нет, не делала, а ушла из прошлой жизни и начала новую”, — весело проговорила она и рассказала про перерождение.
“Какой в этом смысл, если надо ждать старости и конца”, — не особенно поверила я всему, что услышала.
“Кто-то ждёт, а кто-то не ждёт”, — улыбнулась она. Её глаза сливались с листвой за окном, цвет волос — с повисшим над горизонтом солнцем. И сама она казалась наваждением, выдумкой, результатом опьянения.
“Помните Набокова, его бабочек?” — задала она странный, совсем не к месту вопрос.
...Я опять обвела взглядом палату, готовясь к тому, что скоро навсегда её покину. Хотя сидело ещё внутри сомнение, отдалявшее тот миг, когда я вырвусь из кокона: не вернуться ли, пока не поздно, не оставить ли всё как есть? И вдруг пронеслась над головой бабочка. Взмахнула белыми крыльями и вылетела сквозь задёрнутые шторы в окно, в лиловый вечер. Видеть подобных бабочек могли только те, кто лежал, как и я, в коконах.
Открылась дверь, резко стукнувшись о стену, и вошёл мой муж. Высокий, подтянутый, с крепким подбородком, стальным взглядом, каменным выражением лица. Успешный бизнесмен, обожаемый женщинами. В меру обаятельный, в меру щедрый, в меру умный. И при любых обстоятельствах хладнокровно держащийся на людях. Раздражаться он себе позволял только с близкими. Посмотрел на меня с состраданием, прикрыл дверь, уселся на стул и вытащил мобильник.
— Это я, — сказал он, — как ты?
— Нормально. Как она? — спросила его любовница.
— Пока без изменений.
— Ужас, — вздохнула та, — держись. Я с тобой. Что врачи говорят?
— Ничего определённого. Я сейчас у неё в палате. Она без сознания.
— Ты там уж поосторожнее, вдруг она услышит, — встревожилась та. Беспокоиться ей было о чём. Она панически боялась лишиться всего того, что ей давал брак с известным в городе адвокатом.
— Она ничего не слышит.
Муха, бродившая до этого по потолку, вдруг сорвалась вниз и начала бешено крутиться по комнате. Он встал, ловко поймал её в кулак, завернул в салфетку и бросил в мусорную корзину.
— Они хоть выяснили, что произошло? — спросила она.
— Пока нет. Сказали, что в последнее время было немало подобных случаев. Подозревают, что это какой-то новый вирус.
— Может, это что-то другое? Сердце или стресс. Она ничем не была расстроена?
— С чего ей быть расстроенной? У неё всё прекрасно, — проговорил он с досадой.
— Вдруг она догадалась о нас?
— Вряд ли. Я всегда был осторожен.
Она помедлила и нерешительно спросила:
— А ты не думаешь, что это то самое?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну то самое... перерождение. По городу ходят всякие слухи.
— Полный бред, — поморщился он, — если бы такое было возможно, то об этом трубили бы все газеты.
— В газетах далеко не всегда пишут обо всём, — возразила она.
— Как ты можешь верить в эту чушь. Даже если допустить, что это правда, у неё не было причин менять свою жизнь. Она была всем довольна. Чем ей быть недовольной? У неё есть всё, о чём мечтает любая женщина: семья, деньги, заботливый муж.
— Заботливый муж? — ревниво повторила она.
— Конечно заботливый, раз всем обеспечивает, — и, успокаивая её, добавил: — Тебе не о чем беспокоиться.
— Придёшь к восьми? Мой только завтра приедет, — прошелестела она.
— Подожди, — остановил он разговор и, отодвинув мобильник от уха, прислушался к окружающим звукам.
Капала из незакрученного крана вода. В соседней палате кто-то рыдал над постелью человека в коконе. За окном жужжал патрулирующий в небе вертолёт. По коридору бегали с визгом дети.
— Приеду, — быстро сказал он, услышав, как кто-то толкает дверь. Прицепил мобильник на пояс брюк и встал навстречу вошедшей группе друзей.
— Как она? — спросили они хором и вперились в меня, ощупывая взглядом каждую деталь, мельчайшие изменения. Не смотреть они не могли. Смерть привлекает, как магнит, неизбежностью, загадкой и иллюзией, что она впереди, ещё далеко. В их глазах прочитывался страх, что и им когда-нибудь придётся вот так лежать обкрученными трубками. Прочитывалось желание быстрей удрать из больницы, очутиться дома, в ресторане, в гостях, рядом со здоровыми людьми. Они не предполагали, как ошибались. Разве видимость жизни — это сама жизнь?
Посочувствовав моему мужу, они постепенно перешли на другие темы. У кого-то проблемы на работе, кого-то повысили в должности. У кого-то спина ноет, у кого-то высокое давление.
Я закрыла глаза. Глаза уже не были мне нужны. Я могла видеть то, что было за стеной. Я видела Колю.
“Ну почему мы не встретились пятнадцать лет назад? Всё было бы по-другому. Мы были бы вместе”, — говорил он.
“Мы были тогда другими и могли бы не узнать друг друга”, — отвечала я.
“Я боюсь тебя потерять”, — он прижимал меня к себе и спрашивал: — “Ты меня не бросишь?”
“Не брошу”, — расстраивалась я.
“Надоест вся эта ложь и бросишь”.
“Никогда не брошу. Я без тебя не могу”, — уверяла я, скрывая слёзы. Я не знала, что страшнее: расставание или ежеминутная боль, от которой не было спасения ни ему, ни мне.
Когда мы были вместе, боль мгновенно растворялась в поцелуях, словах, и казалось, что всё переживём, пройдём до конца весь путь, лишь бы всегда быть вместе. Я знала, что он скоро войдёт, сядет сгорбившись перед кроватью, а я не смогу его успокоить. “Потерпи, Коленька. Иди домой. Я приду”, — прошептала я. Он должен был меня услышать. Он всегда меня слышал.
Больница опустела. В наступившей тишине разрастались все звуки. Капли воды, падая из крана, с шумом разбивались о дно раковины. Голоса медсестёр заполняли всё здание. Внезапно ожившая муха назойливо шуршала в мусорной корзине. И звонко стучали в коридоре каблуки туфель, приближаясь к моей палате. Знакомые, дорогие шаги. Я видела, как она быстро идёт, пробегая взглядом номера на дверях. Я знала её сейчас намного лучше, чем раньше.
Не видя, на расстоянии я могла определить суть человека. Процесс перерождения подарил мне эту возможность одновременно с умением обходиться без зрительного восприятия. Созревание в коконе очищало, убирая всё ненужное, казавшееся ранее необходимым, и развивало другие способности. В моей дочери я неожиданно открыла качества, которые не была в состоянии разглядеть раньше. Материнство при всей своей жертвенности может быть собственническим, как и любовь. От этого слепым.
“Девочка моя”, — произнесла я. И вдруг заметила, что её лицо — прозрачное от переживаний — сегодня было безмятежным. Она поправила одеяло, внимательно, как медсестра, оглядела все трубки. Села около меня, взяла тонкую бескровную плеть, когда-то бывшую моей рукой, накрыла её сверху своей тёплой ладонью и начала рассказ о том, как проходят учебные дни в колледже, как она помогает справляться отцу по дому и как он тоскует и с нетерпением ждёт моего возвращения. Рассказывала то, что, как ей казалось, я жаждала услышать, и не догадывалась, что я читала её мысли. Пока лилась её речь, она вспоминала с трепетом проведённую ночь со своим женихом, на котором был сосредоточен весь её мир. Она искренне страдала за меня, молилась, чтобы я выздоровела, боялась меня потерять и стыдилась, что в такую тяжёлую минуту переполнена чувствами к тому, кто был ей дороже всех. У неё была своя, отдельная от меня жизнь — то, с чем я не хотела смириться раньше и, посягая на её независимость, привязывала её к себе излишней заботой.
“Уже поздно. Иди домой, а то завтра рано вставать”, — мысленно поторопила я, опять о ней заботясь. Она поднялась, будто услышала, постояла, раздумывая, сказать или нет то, о чём я уже знала, и тихо произнесла:
— Ты всегда меня оберегала, ничего не рассказывала. Я же всё вижу. Я тебя понимаю.
Нагнулась, коснулась поцелуем и ушла. Я закрыла глаза и проследила весь её путь: вот она у дверей больницы, вот у машины, в которую села заплаканная, и, наконец, в квартире, куда влетела сияющая от счастья, что видит его.
Город спал. Я слышала шелест крыльев, видела разноцветные точки, стремительно уносившиеся в глубину фиолетового неба. Охватило волнение. Было страшно и одновременно легко, оттого что дороги назад нет, что впереди неизведанное, новое. Я выбралась из кокона, взглянула напоследок на свою шкурку, верно служившую мне, расправила крылья, лимонные с янтарной каёмкой ко краям, и вылетела на улицу...
Коля сгорбленно сидел за столом и рисовал. Косичка его песочных волос поникла на спине. Лампа, согнувшись на ножке, освещала белый лист ватмана и чёрный карандаш в его руке — заострённый, как и его профиль. Любимый мной профиль, будто отточенный его же карандашом.
“Когда же ты сделаешь свой портрет? Нельзя же только мои делать”, — говорила я.
“Хочу делать только твои”, — улыбался он. Я смотрела на его холсты — огромные, во всю стену, занимавшие почти всё место в его крохотной квартире, и чуть ли не в каждом из них видела частицу себя: то кисть моей руки среди листвы, то мои глаза, отражавшиеся в зеркальных предметах, то сама я, обвитая, как трубками в больнице, стеблями растений.
“Когда-нибудь я влечу в твои холсты бабочкой”, — предрекала я.
Я покружилась по комнате и опустилась на стол рядом с рисунком, чтобы он меня заметил. Он отложил в сторону карандаш, посмотрел на меня, и я перепорхнула на его руку. Посидела минуту, пока он разглядывал меня, переползла на его локоть, взглянула в его почерневшие от волнения глаза, в которых поигрывали крыльями две бабочки, взлетела вверх и унеслась. Он понял, что завтра утром я вернусь. Позвоню в дверь и останусь с ним навсегда.
Добавить комментарий