Плач в ночи

Опубликовано: 16 сентября 2012 г.
Рубрики:

Наш дом стоит на взгорке. Как на картинах художников, предшествующих эпохе Возрождения, еще незнакомых с законами перспективы, на полотнах которых пейзаж выстраивался лесенкой, поднимающейся вверх от ближнего ракурса к дальнему. Вижу из окон соседние дома, лужайки, гряду Скалистых гор, а потом уже небо, у нас в Колорадо невероятной, притягательной голубизны, с размывом кружевных облаков. Каждый раз это зрелище меня завораживает до самозабвения.

Околоток у нас благонравный, тишайший, удаленный от трасс, где мчатся потоки машин. Фигурки прохожих вдали — мы живем в парковой зоне — воспринимаются, будто в кинокадрах с выключенным звуком. Ночью немота абсолютная, кристально прозрачная, точно в океанских глубинах, нарушаемая разве что собачьим лаем. Но мне собачий язык внятен: если тявкают беспричинно, просто, так сказать, для самоутверждения, это одобряю, но плач безутешный четвероногого пронзает болью столь же острой, как если бы рядом истязали сироту-ребенка.

Спать под такие жалобные стоны невозможно. Чувствую себя соучастницей преступления. Бужу мужа: ты слышишь? Он, спросонья: да, но что делать, ты можешь предположить, хотя бы приблизительно, где эта собака находится территориально?

Да, я точно знаю где, знаю эту собаку. Муж не удивлен. Мои отношения с собаками ему известны, с детства возникли, на даче еще в Переделкино, более близкие, чем с тамошними двуногими обитателями. С годами, с возрастом, убедилась, что предпочтение моё животных людям было правильным, обоснованным.

Эту собаку я углядела еще щенком, рыжим, лохматым, игривым, взятым, верно, из приюта новыми владельцами дома под нами, открытым со всех сторон для моего обозрения. Не понравилось, что на своем участке они соорудили решетчатое заграждение с будкой в центре. Обычно собаки у нас в Колорадо нарезвившись, нагулявшись, ночуют в доме вместе с хозяевами. Если не спят, как наши, с ними в одной кровати, то уж не на улице. Колорадо известен своими курортами, но климат здесь переменчивый, жаркий летом, а зимой — будь здоров, с такими обильными снегопадами и крепкими морозами. Или новые соседи о нашем климате понятия не имели? Из другого штата приехали, типа Флориды, без смены времен года? Тогда у меня уже появилось желание их предостеречь, но постеснялась. Здесь в США не принято лезь с советами, что, в принципе, правильно, разумно.

Мы приехали из страны, где всем до всего было дело, и скрыться, уберечься от такой назойливой осведомленности было невозможно. Дружественное якобы участие обращалось в лакомые сплетни, с удовольствием передаваемые из уст в уста. Даже если не хотелось знать, что за твоей спиной обсуждают, находились доброхоты, тебя с подробностями просвещающие. Иной раз небылицы смешили, но чаще раздражала алчная и никогда ненасыщаемая любознательность к чужому, сокровенному. В этом особенно отличался, так называемый, элитарный круг. Там родиться, вырасти то же самое, что на коммунальной кухне, где всем известно, что варится у тебя в кастрюле и какое ты носишь исподнее.

Поэтому американское окружение в ухоженном, рассчитанном на потребности среднего класса околотке импонировало по контрасту с изведанным в отчизне безразличием, как к нашему прошлому, так и к нынешнему существованию. Знали, что мы русские, дом содержим в порядке, лужайку тщательно выстригаем, обходимся без многолюдных сборищ, и что у нас породистые собаки. Вот и всё.

Собаки имелись практически у всех. На прогулках, как некогда в переделкинском детстве, я узнавала не собак по их владельцам, а, наоборот, владельцев по собакам. Собаки у американцев разъезжают с ними в машинах, что в европейских странах редко встретишь. Обзаводятся двумя-тремя, берут из приюта отнюдь не чистокровных, порой убогих, что на отношение к ним никак не влияет. Ведут на поводке какого-нибудь уродца так гордо, будто медалиста, победившего на конкурсе красоты. И это хорошо, если с пафосом выразиться — благородно.

На таком фоне соседская собака-щенок, посаженная в клетку, воспринималась как нечто вопиющее, изуверское. Но по американским правилам частная жизнь любого не допускает сторонних вторжений. И я эти правила нарушила.

Снежная буря с грозой обрушилась на Денвер с неожиданной поспешностью и свирепостью, но и сквозь буйство стихии слышен был вой обезумевшего от ужаса щенка. Я, стоя у окна, видела, как он мечется в зарешеченной клетке-тюрьме, накаляясь ненавистью к тем, кто так безжалостно равнодушен к страданиям беззащитного, беспомощного малыша.

Вмешиваться пока не осмеливалась, пытаясь понять, что за люди эти наши соседи. Молодая пара с девочкой лет пяти, очаровательной, изящно-хрупкой, с копной светлых волос, схваченных на затылке в пышный, как у породистой лошадки, хвост. Она обещала стать обольстительной красоткой, но смущало, не омрачат ли её будущее вот такие, жестокие с собакой, родители.

В этот период мы потеряли Микки, шнауцера, дожившего до четырнадцати лет, и с его хворями, тяжко в нашей семье переживаемыми, преодолеваемыми с помощью замечательного ветеринара доктора Хааса — повезло, что такого нашли — я утратила интерес и к окружающему, и к окружающим. Микки еле ходил, но мы с ним всё же совершали прежние ритуальные прогулки. Столько, сколько ему удалось прожить. Прогулка для собаки — всё. И пусть он с усилиями передвигался, взглядывал на меня благодарно. Хотелось плакать, но я сдерживалась, чтобы друга своего не огорчать.

Микки ушел, и у нас появился скотч-терьер Ваня, взятый двухмесячным с отменной родословной. Другая проблема: прогуливаться он вообще не желал. Садился на попку и созерцал. Там дети в мячик играют, здесь женщина прошла с коляской: как интересно! Но ножками, пусть коротенькими, надо двигать. Дергаю за поводок, в ответ укоризненный взгляд: ну что ты пристала, я наслаждаюсь, а ты мешаешь. Ваня, я же хочу тебе только добра, слушайся меня. Ни черта. А собака без страсти к прогулкам как бы и не собака, К тому же я-то, собакой не будучи, гулять любила. В прогулках воспаряла куда-то к небу что ли, высоко.

И вдруг однажды Ваня, завидев огромную псину, рванулся к ней с грозным рыком. С трудом удержала, но вместе с тем и возликовала: Ваня, значит, осознал, что в жизни главное стремиться к победе, рискуя, даже не соразмеряя собственных сил. Огромная псина растерялась, струхнула от Ваниного напора. Восхищенная его бесстрашием, сказала: молодец, горжусь тобой, ты взрослеешь.

Взрослела и девочка наших соседей. Выйдя во двор, ласкала собаку, выпущенную ею из клетки, осчастливленную редким вниманием. Но никто не водил собаку на прогулки, никогда.

А девочка грустнела. Почему-то всегда одна, а где же сверстники, подружки? Пришла из школы, сидит на ступеньке террасы печальная, и печальная собака у её ног. Постаревшая, отяжелевшая, сколько же лет прошло?

Выть собака перестала, обвык­лась, наверно. Или её всё же пустили жить в дом? Выходит, я ошиблась, что эти соседи такие уж черствые, быть может, у них никогда еще не было собаки, и жестокость от их неопытности. Но очнулись, сердца смягчились, обнаружив, как жаждет, взыскует бессловесное четвероногое их, людей, любви.

Не кошка ведь. Хотя в доме моих родителей имелись и те, и те. Но кошки сменяли одна другую неотличимо, все полосатые, все исправно придерживались возложенной на них функции — ловили мышей, и большего от них не ожидалось. А вот собаки были членами нашей семьи. Индивидуальность каждой уважалась, недостатки учитывались, обсуждались, но за провинности никогда собак не наказывали. Хотя нам, детям, от мамы, случалось влетало. Но мы могли пожаловаться папе, найти у него защиту от маминого рукоприкладства. А кому пожаловаться собаке? Собак у нас не обижал никто.

Томик, той-терьер, склочный интриган, с визгливо-требовательным лаем, оттеснявший от миски с едой своих собратьев, пятикратно превосходящих его размером, разнуздавшийся от вседозволенности, погиб от чумки. Горе в доме. Отец особенно переживал и не поехал на какое-то важное совещание, сославшись на недомогание. Томик из всей нашей семьи выбрал, признал именно его. Собаки это делают безошибочно и никогда своему выбору не изменяют.

А когда умерла мама, Марсик, боксер, — в череде предшественников не самый, считалось, сообразительный, то есть почти дурачок, поэтому за пределы участка его не выпускали, опасаясь, что заблудится, потеряется, — сыскал лаз в заборе и убежал.

Папа, придя на могилу мамы утром после похорон, один, — потом я всегда его сопровождала, — застал там Марсика. Пес лежал недвижимо, папу не замечая, в забытьи скорби. И уходить от могилы мамы не хотел. Папа звал и, отчаявшись, стал бить собаку палкой. Марсик сносил удары стоически, точно утратив чувствительность к боли. Тогда отец догадался поддеть его за ошейник ручкой — крючком своей палки, и так они добрели до нашей дачи.

Но как собака, чей жизненный опыт ограничивался пределами участка в пятьдесят соток, смогла добраться до кладбища у железнодорожной станции и до маминой могилы? — тайна, подтверждающая, что четвероногие, бессловесные лучше знают, понимают нас, чем мы их.

А потом, когда мой отец упал в ванной, сраженный одновременно и инфарктом, и инсультом, и по вызову скорой был доставлен в больницу в бессознательном состоянии, спохватились: где же собака? Марсик пропал. Мы жили с мужем и дочкой в Женеве, я прилетела оттуда на следующий же день, как только сестра мне позвонила, и услышала от домработницы: Марсик всё понял, ушла Виктория Юрьевна, ушел Вадим Михайлович, с кем он теперь, кому нужен? И я с ней согласилась: собаки понимают всё...

А на участке наших здешних соседей стали сохнуть посаженные прежними владельцами деревья, осины, вымахавшие выше крыши. Осины — символ нашего штата. Знаменитый лыжный курорт так и назван — Аспен. На тамошние угодья клюнул и олигарх Абрамович, прикупив аж два поместья. Осенью Скалистые горы украшаются золотой чешуей осин, высверкивающей среди вечнозеленых елей, сосен.

Моего мужа раздражали остовы мертвых деревьев на участке соседей, омрачающих нам вид из окон. Почему они их не спилят, возмущался. Но если их не тревожил плач своей собаки, не пускаемой ими в дом, то уж погибших деревьев они вовсе не замечали.

Хотя ведь не бедствовали, могли и нанять когда-то, чтобы скелеты осин с их участка убрали. Дорогие машины, катер купили, стоявший на платформе у их дома. Мой муж стриг лужайку газонокосилкой, не пренебрегая физическими усилиями, а молодой сосед разъезжал на мини-тракторе, не утруждаясь. И очень зря.

Я отмечала: обрюзг, размордел. Жена, недавно еще привлекательная блондинка, девочка в неё, тоже оплыла, пожухла. Что ли собака, лишенная счастья прогулок, потребных её природе, так отомстила, сократив их молодость? Они изуродовали ей детство, она их преждевременно состарила.

И вдруг чудовищный по отчаянию вопль. Одну ночь, другую. Всё, говорю мужу, мы должны, обязаны вмешаться. Он: ладно, к ним зайду, так нельзя, ведь старая собака, как же могли они её из дома выгнать, снова оставить выть во дворе? Значит, могли.

Ожидала поодаль, делегировав мужа для выяснений отношений с соседями. Сама бы захлебнулась эмоциями. Он умеет ладить с людьми, я — нет, давно уже нет. С годами всё большее к ним отчуждение. Профессия кустаря-одиночки, раньше лист бумаги и ручка, потом «Эрика», теперь компьютер, избавляет от утомительных, бесполезных с человеками общений. Муж, человек служивый, контактировать с коллегами обязанный, навыка тут утратить не должен. А мне уж лучше не встревать.

От соседей вернулся с отчетом: сказали, что собака травмирована пережитым когда-то пожаром, они её взяли взрослой, вот почему воет.

Я, негодуя: врут, взяли щенка, они его травмировали, посадив в клетку! Он: да, врут, конечно, но и ты должна себя усмирить, не навязывать собственных жизненных ценностей, ни в той стране, откуда мы уехали, ни в этой...

У нас между тем — своё приключение. Гуляла как-то с Ваней безмятежно, и вдруг кинулась к нам собака, поводок волочился по земле, целясь в Ванино горло. Успела Ваню подхватить, а он, хоть и маленький, зато тяжелый, мускулистый, если бы сопротивлялся, не удержала бы. Но он прижался, приник ко мне, повис бескостной тряпочкой, издав утробный стон. Осознал: вот она, смерть, лютая, беспощадная. А почему, за что?

Да ни за что. Хотя, если вникнуть, понятно. Собака цепная, поводок, ошейник из цепи держали, озлобив для охраны. А Ваня, — баловень, стриженный в парикмахерской, с платочком шифоновым, что я ему повязывала — классовый враг. У собак тот же, что и у людей, инстинкт: рвать в куски счастливчиков, которым повезло. Объяснить такую несправедливость шавкам нельзя, не поймут: потому, что они, во-первых, беспородные, а во-вторых, люди виноваты, их ожесточив, держа на цепи для охраны. Мы бы не взяли собаку как стража, а кому нужен был страж — так её и воспитал. Не собака виновата — люди. Но как же, озлобив, оставили без надзора, каким образом она сорвалась с цепи?

Подбежали девочки лет шести: sorry-sorry... Так опять же не они же виноваты, а взрослые, их родители. Беда американская — женская эмансипация. Здешние тетки, выйдя замуж, расплываются как бегемоты, шорты лопаются на телесах. Мужьям скармливают полуфабрикаты, разогреваемые в микроволновках. Идет такая, приникнув ухом к мобильнику, за ней тащится двух-трехлетний детеныш, а мамаша на него даже не оглянется. Пекло, у нас в Колорадо солнце горное, испепеляющее: надень на головку ребенку панамку, дурёха. Хотя мне-то, собственно, какое дело до чужих детей, чужих собак в чужой стране. Своих проблем что ли мало?

Злобная тварь кусанула всё же Ваню в бедро, в густой шерсти кровь, рану я потом только обнаружила. И он отверг мои с ним прогулки, упирался, озирался, а с мужем был готов идти хоть куда. У него, видимо, зафиксировалось, что когда та собака набросилась, я не смогла его защитить. Сама испугалась. И теперь мне тоже, как и ему, страшно, тоже по сторонам оглядываюсь. Страх обращает нас обоих в панику. Только Ваня справил нужду, бегом домой. Удовольствия от прогулок никакого.

Но я нашла выход. Вспомнила, что в багаже из России в США привезла отцовские палки, узорчатые, инкрустированные и просто увесистые дубины, с которыми он в Переделкино разгуливал. Зачем, спрашивается? Скарб нажитый, шмотки, сервизы, шубы не жалко было раздавать. А отцовские палки зачем-то сюда, в Колорадо, доставила. По наитию как бы, что пригодятся.

Конечно, по сравнению с тем, во что превратилась страна, откуда мы родом, в Америке обосноваться — удача. Но обольщаться, что мы в США в райской идиллии оказались — непростительное заблуждение.

Теперь, чтобы Ваню суметь защитить, отправляюсь с ним на прогулки вооруженной отцовской палкой со стальным наконечником. Но есть сомнение, смогу ли пустить её в ход: вдруг струшу.

И вот, чтобы взбодриться, стала напевать: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля». Ваня удивился, но оптимистический заряд советского шлягера и на него подействовал. Воспрял, и мы с ним, что называется, с песней, по околотку американскому вышагиваем: «Утро красит нежным светом...»

Хуже другое. Вой соседской собаки прекратился, навсегда. От неё просто избавились. Сдали туда, где, её, старую, умертвили? Зачем проблемы, жалобы соседей. Нет собаки.

И виновата я. Моя сердобольность — вот причина смерти той собаки. Не лезла бы, ну, выла бы она и выла. Свобода ведь отнюдь не есть гарантия счастья. Ни для кого, ни для животных, ни для людей. А чувство собственного достоинства тоже отнюдь не всеми осознается как необходимость. Незачем ни то, ни другое навязывать никому. Вмешательства со стороны с благими намерениями нередко оборачиваются во зло. Нужны примеры?

Когда завтракаем с мужем на террасе, по-здешнему, деке, взглядываю искоса на участок соседей: нет собаки. И в горле что-то першит, нарастает до гула в ушах. Стараюсь подавить в себе то, что рвется из нутра — вой. Мне хочется завыть, вместо умерщвленной из-за меня собаки.

 

 

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки