Продолжение. Начало в N6 [161]
Я сидел на незастеленной кровати, исподлобья глядел на развалившегося в продавленном велюровом кресле Лопуха и мучительно размышлял, издевается он надо мной или говорит всерьёз. То, что он назвал предложением, было нелепо. Это было несуразно и дико, ничего более идиотского в жизни я не слыхал.
— Ты шутишь? — робко спросил я, наконец.
— Нисколько. Я делаю тебе предложение. Коммерческое, если угодно. Я забираю то, что у тебя есть, и плачу за это. Сделка пожизненная, если я откажусь от своих обязательств, соглашение немедленно потеряет силу, и товар к тебе вернётся.
— А если от обязательств откажусь я? — спросил я туповато.
— Тебе этого сделать не удастся. Сделка односторонняя, продавец расстаётся с товаром навсегда, отказаться может лишь покупатель. Только такого ещё не случалось. И, думаю, не случится.
— Витя, у тебя в роду психи были?
Он заливисто рассмеялся. Мясистые губы ходуном заходили на узком, обтянутым бледной кожей костистом лице.
— Психи, — выговорил он, отреготав. — У меня. Психи. Смешно. В общем, так, Вронский. Не будем толочь воду в ступе. Я составляю купчую, ты подписываешь. Через десять дней, в ночь полнолуния, как велит древний обычай. Ты добровольно отдаёшь мне то, что досталось тебе по недоразумению, я в ответ обеспечиваю тебя до конца жизни. Деньги — неограниченно. Тряпки, тачки, цацки — какие пожелаешь. Бабы — любые. Хочешь, можешь укладывать их в койку штабелями, хочешь — в розницу. А хочешь — к тебе вернётся эта, как её, Инга. Ты ведь, по сути, однолюб, Вронский?
— Откуда ты знаешь про Ингу?
— А я всё о тебе знаю, Олежка. Всё, — Лопух одарил меня своей обычной придурковатой ухмылкой. — Кураторам пристало знать о подопечных всё.
— С каких дел ты вообще называешь себя моим куратором?
— Я не называю, — ухмылка исчезла. — Я и есть твой куратор. Тот, который полагается каждому из вас.
— Каких ещё "вас"?
— Вас. Ошибок природы. Тех, которые переступили черту, забравшись слишком далеко.
Я поднялся и двинулся на кухню. Налил до краёв в стакан, залпом его опорожнил и потащился обратно в спальню. Лопух сидел в прежней позе на прежнем месте.
— Вот что, куратор, — сказал я, постаравшись вложить в последнее слово по максимуму сарказма. — Я думаю, что ты псих. Но это неважно. Талант — мой, тебе понятно? Мой. Ни в шутку, ни всерьёз я не собираюсь им торговать. Никаких купчих подписывать не стану. Понял? Теперь можешь убираться вместе со своими деньгами, бабами и тачками. Которые, ко всему прочему, наверняка липа.
— Ну-ну, — лениво сказал Лопух и потянулся в кресле. — Вчера я продемонстрировал тебе кое-какие свои возможности. У тебя ведь таких тёлок не было, Вронский, а? Несмотря на известность, признание, талант, — на слове "талант" он усилил голос. — И не будет. Кому нужен нищий, дёрганый, вечно пьяный или обдолбанный поэтишка-неудачник. У которого ни рожна, ни хрена, и долгов мошна. Который систематически спускает гонорары и премии на водку и ширево. Который живёт в свинарнике. У которого никого нет. Ни жены, ни детей, ни родственников. Даже друзей нет, одни собутыльники, да ещё кучка подхалимствующих графоманов.
— Это у тебя нет! — я был уже на грани истерики. — Понял, ты?! У тебя никого нет и не будет, и у таких, как ты. О таком друге, как у меня, ты можешь лишь мечтать.
— Это тот чернявый, что ли? — спросил Витька насмешливо. — Как его, Марат? Который оплачивает твои счета в кабаках в обмен на право сочинять дрянную музыку на твои стихи. Это его ты называешь другом?
— А пошёл бы ты на...
— Что ж, — Лопух бросил взгляд на часы и поднялся. — Я и не сомневался, что ты откажешься, Вронский. Ничего, время у нас с тобой есть. И будь уверен — я найду средства тебя убедить.
Это случилось на третий день, в полдень. Я вернулся домой из издательства, где выклянчил у редактора аванс за новый цикл сонетов, к которому ещё не приступал. Аванса едва хватило, чтобы отдать половину долга Вагизу и выцыганить у него два грамма дури под обещание в ближайшее время вернуть остальное. Телефонный звонок застал меня за прокаливанием ложки с дозой над огнём спиртовки.
— Олег, — голос Инги в трубке казался далёким и неживым. — Ты уже знаешь?
— Что знаю?
— Марат.
— Что Марат?
— Марата больше нет.
— Что-о-о-о-о?!
— Он погиб. Я только что говорила со следователем или каким-то другим милицейский чином. Сначала он обрывал телефон тебе, но не дозвонился.
Трубка выпала у меня из ладони и повисла, маятником раскачиваясь на проводе. Я зацепил сердцем осколок разорвавшейся в груди мины. Взрывной волной меня отбросило к стене, вмазало, вбило в неё и швырнуло на пол. Задыхаясь, ловя воздух судорожно распахнутым ртом, я тщился оттолкнуть, отринуть от себя рвущиеся из телефонной трубки слова, вернуть их обратно в неё, забить в микрофон и никогда не выпускать наружу.
— Застрелен, когда садился в машину. На Краснопресненской, — неслись на меня в атаку проговариваемые Ингиным голосом фразы. — Скончался на месте. По факту возбуждено. Похороны в пятницу. На Ваганьковском.
Я шёл за гробом, струи мелкого косого дождя мешались у меня на щеках со слезами и скатывались в рот солоновато-горьким настоем.
Марат. Верный и безотказный. Тот, кто являлся по первому зову, принося с собой понимание и даря утешение. Тот, который щедро делился всем, что имел. Который наряжал мои стихи в музыку, награждая их второй жизнью. Марат. Весёлый, громкоголосый, удачливый. Единственный друг. Тот, который с детства. Который навсегда.
Он никогда ничего не брал, только дарил. У меня и брать-то было нечего. Как там сказала эта сволочь: "ни рожна, ни хрена, и долгов мошна". Так и есть, но последний свой долг отдать я сумел. У меня было, чем расплатиться. Стихами, моими стихами, единственным, что я знал и умел.
Как так выходит, что в людском гурте, где все мы разнородно непохожи, от нас уходят первым делом те, которые нам ближе и дороже? Бессильно слово выразить протест — кто слышит нас в пчелиных наших сотах?! Но вновь на нас проводит жуткий тест садист, живущий в облачных высотах. И тех, кто близок нам, его резон с лица земли сметает, как цунами. А дальше — больше. Грозовой озон сгущается, сгущается над нами... И вроде не проклятье и не сглаз, но не спастись, и не сорвать стоп-краны. И вырваны из нас кусочки нас. И ни за что не заживают раны.
В тот момент, когда последние комья земли забили раззявленное жерло могилы, в этот самый момент я осознал, что остался один. Что теперь у меня действительно никого нет. И не будет.
— Ну что? — Лопух сидел, развалившись, в том же самом продавленном велюровом кресле в спальне и изучающе глядел на меня. — Нужны ещё доказательства или теперь веришь?
— Что значит "теперь"?
— Ты изрядно отупел от водки, Вронский. Теперь значит теперь. Веришь или хочешь, чтобы твоя Инга отправилась вслед за чернявым?
— Так это что... Это, хочешь сказать, ты... Его... Марата?..
— Ну а кто ещё? — хохотнул Лопухов. — Не дух святой же.
Я закрыл глаза. Посидел с полминуты молча, затем, оттолкнувшись от пола, бросился на него. Рванулся к нему, метя сжатыми до судорог кулаками в ненавистную губастую блёклую рожу. И — мир взорвался у меня перед глазами и померк.
Очнувшись, я обнаружил Лопуха в том же кресле.
— Очухался? — небрежно спросил он. — Хочу кое-что тебе показать, погляди.
Лениво потянувшись к письменному столу, он ухватил декоративную малахитовую чернильницу, доставшуюся мне год назад в награду за победу в поэтическом конкурсе. Подбросил чернильницу в воздух и наотмашь рубанул ребром ладони. Я вскрикнул — минерал с треском раскололся и полудюжиной обломков разлетелся по сторонам.
— Так что не вздумай дёргаться, дурачок, — прокомментировал гибель чернильницы Лопух. — Садись, поговорим. Ты так и не ответил на мой вопрос. Теперь веришь?
— Кто ты?
— Какая разница. Тебе это без надобности.
— Я хочу знать, кто хочет купить мою душу.
Он рассмеялся. Заливисто и громко, как тогда, восемь дней назад, после моего вопроса, были ли у него в роду психи.
— Душу, — замотал он головой, покончив с гоготом. — Нашёл Мефистофеля. Я не имею ничего общего с адом, Вронский. И душа твоя мне совершенно ни к чему. Тем более, что и не душа вовсе, а так. Душонка. Мне нужно лишь то, о чём сказал. То, что досталось тебе по ошибке, в результате дурного выверта природы. Твой так называемый талант. И всё. Только это.
— Я не отдам талант неизвестно кому.
— Боишься, что попадёт в дурные руки? — Лопух коротко хохотнул. — Ладно, изволь. Я — не человек. Моя раса и древнее, и мудрее, и во много раз достойнее вашей.
— К-какая раса? О ч-чём ты? — спросил я, запинаясь. Я боялся, элементарно боялся его и того, что услышал. Меня било, колотило от страха.
— Ты не понял? Плохо быть туповатым. Моя раса. Та, которую недалёкие хомо хм-м... сапиенс как только ни называли, и о которой каких только благоглупостей ни городили по невежеству своему и дремучести. Впрочем, что с вас взять. Ты можешь называть меня так же, как прочие. Вампиром. А хочешь — вурдалаком, упырём, нежитью, мне без разницы.
— Ты — вампир? — ошалело пробормотал я. — Что за бред? Ты встаёшь из гроба по ночам и пьёшь кровь?
— Болван, — сказал Лопухов сердито. — Это вымыслы ваших невежественных кликуш. Которые, сталкиваясь с чем-то, что не в силах объяснить, рядят это в мистическую чепуху. Мы берём от вас то, в чём нуждаемся, без всякого кровопийства. И без всякого сопротивления с вашей стороны. Нас мало, так что вы даже не замечаете, что кто-то пользуется вами и вашими дутыми ценностями. Деньги, техника, механизмы, ваши дома и дворцы, ваши женщины, мы интересуемся всем этим в основном из любопытства, да ещё от привычки к приличной жизни. На самом деле нам интересно совершенно другое. То, чем природа незаслуженно и несправедливо обделила нашу расу и по недоразумению наградила некоторых из вас.
— Талантом?
— Им. Забрать талант силой ни один из нас не может. Увы. Мы вынуждены унижаться и вступать в сделки, чтобы получить то, что принадлежит нам по праву.
Вот оно как, подумал я. Вот, значит, какой поганый, гнусный расклад. Высшая раса... Надо же, до чего поразительный мерзкий гнилой ублюдок.
— И что? — я больше не боялся, страх ушёл, теперь меня разбирало лишь любопытство напополам с гадливостью, — были люди, отдавшие вам талант?
— Конечно. Все те, о которых говорили или говорят, что "списался", "выложился", "халтурит". Очередная человеческая глупость. Эти люди признаны, богаты, счастливы и живут в ладу с собой. Не говоря о том, что не терзаются творческими муками.
— Надо понимать, были и другие? — спросил я осторожно. — Те, которые отказались?
— Глупцы были, есть и будут всегда.
— И кто же эти глупцы?
— Зачем тебе? Впрочем, пожалуйста. Ваше всё не отдал причитающееся с него.
— Что?
— Опять не понял? Это ведь не мы, а вы называете "вашим всё" курчавого недоноска. Трус, скандалист и бабник Пушкин отказал моему сородичу Дантесу. За что и получил своё. Лермонтов отказал Мартынову, Есенин — тому, кого из страха называл чёрным человеком. Высоцкий... Впрочем, этот список можно продолжать долго, среди вас глупцов всегда было больше, чем существ разумных.
— А ведь вы завидуете, — бросил я ему в лицо. — Никакая вы не высшая раса. Вы попросту бездельники. Нахлебники, паразиты. И — циничные холодные убийцы. Завистливые. И бездарные. Ты — завидуешь мне, как когда-то твой поганый сородич завидовал Пушкину.
Он помолчал, глядя мне в глаза. Потом сказал.
— Я мог бы прихлопнуть тебя прямо сейчас, походя. Но не стану. Пускай будет по-твоему, хочешь считать, что мной движет зависть — исполать тебе. В общем, так, — Лопухов хмыкнул, — поэт. Сутки тебе сроку. Завтра наступает ночь полнолуния. К этому времени ты подпишешь, — он бросил на стол конверт. — В полночь выйдешь из дома и под светом полной луны передашь бумагу мне.
— А если не подпишу? Ты вызовешь меня на дуэль? Удавишь? Или пристрелишь, как Марата?
— Я подумаю над наказанием, — усмехнулся Лопухов. — Не волнуйся, без него не останешься.
Он поднялся и двинулся на выход.
Я вскрыл конверт и извлёк из него сложенный вдвое лист плотной гербовой бумаги.
"Я, Вронский Олег Ильин, — читал я записанные витиеватой вязью строки, — тридцати девяти годов от роду, по доброй воле расстаюсь в пользу владетеля сей бумаги с принадлежащим мне доселе свойством сочинять. Взамен..."
Я механически пробежал глазами длинный, полагающийся мне по условиям купчей список материальных благ.
Деньги. Жилища. Автомобили. Путешествия. Рестораны. Наркотики. Женщины. И, главное — Инга. Та, в которую был влюблён с юношеских лет и которую любил и поныне. Та, которая не смогла со мной жить, как и любая другая бы на её месте. Интересно, как эта вампирская дрянь принудит её ко мне вернуться. Я вспомнил холодные, чёрные пустые глаза на волшебной, ослепительной красоты лице Дианы Клищук. Какая сила заставила её приехать тогда ко мне подобно дешёвой шлюхе?.. С Ингой этот номер не пройдёт, она не поддастся, не станет, она не...
Пройдёт, понял я внезапно, ещё как пройдёт. Я привыкну. К тому, что рядом чужая холодная женщина, которую по привычке буду считать своей. А возможно, и не привыкну, но не смогу от неё отказаться, даже если этот вампирский ублюдок зомбирует её, как Диану.
Выбора нет, осознал я. Нету. Ни на йоту. С одной стороны — богатство, признание и любимая женщина. С другой — ничего, кроме скоропостижной смерти. Хорошо ещё, если только моей, ведь вампир вскользь пригрозил отправить вслед за Маратом Ингу.
Я просидел, уставившись на купчую, целые сутки. Когда до полуночи осталось меньше получаса, достал из ящика письменного стола шариковую ручку. Поставил подпись и дату. Набросил куртку и сунул ноги в осенние туфли.
Я выбрался из дома наружу. Было тепло, мягкий ласковый ветер обдувал щёки. Полная луна серебрила голые ветки сутулой берёзы во дворе.
Из подворотни появилась и двинулась мне навстречу человеческая фигура. Не человеческая, понял я секунду спустя. И даже так, слитно: нечеловеческая. Как он тогда сказал... "каждому из вас полагается свой куратор". Свой вампир. Персональный.
У каждого Пушкина есть свой Дантес. У каждого Моцарта — Сальери.
Ты пишешь, пишешь... После — снова пьёшь и новой ложью умножаешь ложь, и новый день похож на предыдущий. Душа болит как снятая с креста, а будущее — тишь да чернота, когда гадаешь на кофейной гуще. Твой маятник однажды завели, в дорогу снарядили корабли и обрубили юности канаты; ты плыл и плыл. Ржавели якоря. Зарёй сменялась новая заря, но порта своего координаты ты позабыл. Застрял на ста ветрах. Мечты сгорели, обратились в прах, осели на коралловые рифы. Дрейфуя от экватора до льдин, ты — глупо и бессмысленно один. Тебе остались сны. И ром. И рифмы. А кто-то неучтённый на борту уже подводит жирную черту под именем и под судьбой твоею. И воздуха осталось — полглотка. А то, что не окончена строка —
Бог с нею.
Вот и всё... Мой персональный вампир приближался, между нами оставался десяток шагов.
— Не отдам! — заорал я ему в бледную, худосочную губастую рожу. — Понял, ты, как тебя, упырь, нежить! Не отдам! — я рванул купчую раз, другой, и ветер подхватил и закружил обрывки.
Не отд-а-а-а-а-ам! Не отд-а-а... Не от... Не...
Добавить комментарий